В детстве самым ненавистным временем был тихий час в саду. Потому что все спали, а я не могла уснуть. Медленно текли часы. Приходилось лежать в кровати и смотреть в далёкое синее небо за зарешёченным окном, куда стучала особенно амбициозная ветка рябины (сама рябина пребывала далеко внизу, а корни её, пожалуй, брали начало где-то в предзвёздном сумраке) - в августе её украшали красные ягоды, в сентябре её листья меняли цвет, вот и всё разнообразие.
читать дальшеБодрствующий среди спящих - довольно унылое времяпрепровождение.
Со временем мне было разрешено вставать и ходить, где вздумается. Вот только приближаться к оцепенелым, словно заколдованным, товарищам - нерушимое табу.
В итоге я разделила их на три группы.
Первых как бы и нет на самом деле. Они лишь видят сны о снах, сами являясь чужими снами. Полупрозрачные тени, они скользят над дорогами в свете вечерних и ночных фонарей. Они уверены что всё, что происходит с ними - происходит по-настоящему. Наблюдать за ними смешно и грустно. Они - как рябь на поверхности. е будучи полностью живыми, они не умеют по-настоящему чувствовать, ощущать. Быть. Ни единая мысль не задерживается надолго в этих зеркалах, эфемерностью подобных мыльным пузырям, готовым лопнуть в каждый следующий миг бесконечного времени. Большинство совсем не интересные, но именно ими - обрывками бессмысленных снов - заполнено почти всё пространство и время.
Вторые - те, кто хочет, но не может проснуться. Эти, в отличие от первых, живые. Эти настоящие. Каким-то древним, до-разумным первобытным чутьём они знают, что спят. Они чувствуют. Я часто вижу, как их лица искажаются разными гримасами, а из под закрытых век порой текут слёзы. Они часто скорчиваются под простынями - словно нерождённые младенцы, замершие в утробе матери. Более того, они - единственные, кто видят меня: когда я приближаюсь - настолько, насколько позволяют невидимые, непреодолимые границы - они всякий раз поворачивают ко мне свои слепые лица - такие изможденные, что под восковой кожей иногда угадываются костяшки зубов. Это зрелище неожиданным образом успокаивает. Я считаю их несчастными - но кто знает, может, это заблуждение? Может быть, наоборот - они испытывают во снах своих блаженство столь острое, что оно почти невыносимо? Трудно сказать. Кроме них самих, никто не расскажет об этом, а им, наверное, никогда не удастся проснуться, как бы сильно не рвались они наружу.
Третьи во всём им противоположны. Они могут проснуться, но не желают этого. Точнее, панически боятся. Иногда с одного из них соскальзывает пелена сна - вот, уже и веки дрогнули; совсем чуть-чуть - и в щели открытых глаз прольётся резкий дневной свет. Но нет: они отчаянно, последним усилием смыкают веки и вытягиваются в струнку, костенея на кровати. Потом долго лежат неподвижно, по, наконец, дрема снова не окутает их. Они готовы по тысяче раз смотреть один и тот же бесцветный сон, который не является ни отблеском, ни приветом из иных миров, а представляет собой лишь порождение ослабленного разума; они согласны на любой кошмар - всё, что угодно, лишь бы не просыпаться. Третьи - самые противные; не люблю их. К счастью, они же и самые малочисленные.
Где ты, мой бесценный, бодрствующий друг? Без тебя здесь невыносимо скучно, и я тоскую по нашим разговорам - текучим и огненным, и лёгким, словно дыхание ветра.